Новиков Станислав Алексеевич

Новиков Станислав Алексеевич родился 26.06.1976 г в городе Ухте. Получил неполное среднее образование в Ухтинской Спортивной школе №2. Окончил Ярославское Медицинское училище по специальности «медицинский брат» Работал в Ухтинском родильном доме в отделении интенсивной терапии и реанимации для новорожденных. Учился в Медицинской Академии, Сыктывкарском Духовном Училище (пастырское отделение), Коми государственном педагогическом институте (филологический факультет).

Работал в промышленности: сталелитейный комбинат, механический завод, строительные организации. Освоил несколько рабочих специальностей, в основном был сварщиком и газорезчиком. Многократно работал вахтовым методом. С 2011 года промышленные работы был вынужден прекратить по состоянию здоровья. Около года работал сторожем, консьержем, охранником. Зарегистрировался в качестве индивидуального предпринимателя, выполнял строительные работы. В настоящее время работает геодезистом.

С 2010 года проживает в г. Сыктывкар. С этого же года начал заниматься литературной деятельностью. Посещал занятия ЛИТО Союза писателей Республики Коми (руководитель Андрей Попов). Участник республиканского семинара молодых авторов (2011). Лауреат общероссийского творческого конкурса межвузовской ассоциации духовно-нравственного просвещения «Покров»,награждён – «Почётным Знаком Св. Татьяны, молодёжная степень» (2011).

Первая публикация в девятнадцатом номере журнала «Святой Покров». Публиковался в газетах «Вера», «Вифлеемская Звезда» (Санкт-Петербург), альманахах «Белый бор», «Перекличка». Автор книг «Никиткино чудо» (2012), «К кому приходят ангелы» (2013). Член Союза писателей России с 2014 года.

Проза Станислава Новикова строится вокруг тем духовной жизни человека. В этом отчётливо ощущается не творческая ограниченность, а глубокая убеждённость автора, что он сконцентрирован на самом главном. Его произведения о торжестве добра и любви, о мудрости и гармонии, хранящих этот мир. Добротолюбие, искренняя любовь к Отечеству, вера в Бога и в Божественный Промысл, сердечная теплота, всё это неотъемлемые компоненты творчества Станислава Новикова.

Внутренняя сосредоточенность на разговоре с Богом и на размышлениях о человеке и его душе делает произведения Станислава Новикова глубокими и содержательными.

Его рассказы написаны живым, «замечательно» русским языком, который Станислав Новиков, зачастую, мастерски стилизует под речь «времен былинных». Этот факт особенно значим в национальной республике. Среди несомненных достоинств прозы Станислава Новикова – стремительная динамика ситуативного накала с частыми и неожиданными поворотами, а также высочайший градус эмоционального напряжения, которые не дают возможности оторваться от произведения до последней точки. При этом автору удаётся достичь глубинных слоёв сознания читателя, Станислав Новиков не отвечает на вопросы, а задаёт их, Даже рассказы сказочного характера, стилизованные под лубочные, после прочтения оставляют послевкусие глубины и откровения.

Соч.: Никиткино чудо. Рассказы. Сыктывкар, 2012; К кому приходят ангелы. Рассказы. Сыктывкар, 2013; У ограды. Рассказ. Перекличка. 2012; Приговор. Рассказ. Стихия-2. 2012; Рассказы. Белый бор. № 8, 2012; К кому приходят ангелы? Рассказ. Литературный альманах «Сыктывкар», 2013; Божья милость. Рассказ. Перекличка. Сыктывкар, 2013; Никиткино чудо. Рассказ. Литературная учёба. №6, 2013: Случайности. Белый бор. № 9, 2013.

 

О творчестве Станислава Новикова

http://www.rusvera.mrezha.ru/654/11.htm

http://www.litrossia.ru/archive/item/5946-oldarchive

http://www.nbrkomi.ru/page/2777

http://www.gazeta-respublika.ru/article.php/58032

http://cbsezhva.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=924:2015-03-26-14-02-27&catid=28:2011-11-11-05-59-05&Itemid=67

http://komikz.ru/news/culture/?id=5156

 

Рассказы Станислава Новикова

http://www.clubochek.ru/prose.php?id=45149

http://syktyvkar.eparchia.ru/nf172.html

 

Станислав Новиков

Правильное имя

Степан колол дрова с бешеным остервенением. Он вздымал топор на высоту своего огромного роста и обрушивал на полено с такой мощью, что осколки разлетались на несколько метров. От каждого удара сухонький старичок, стоящий рядом, нервно вздрагивал и опасливо косился на то, как далеко разлетались расколотые чурки. Вокруг Степана клубился морозный пар, инеем оседавший на волосах:

– А ты, Степан, все ж таки не безумствуй, – набравшись мужества, но все же с явной боязливостью крикнул Николай Петрович, – в самое попразднество уродился тебе сын. Сам ты вон какой бугаина, и сын тебе на Илью Муромского родился, какие такие еще заграничные Эдуарды?! Что за Эдуард Степанович такой получится?! Ты не забудь, он мне внук! Я тоже право голоса имею!

– А я говорю, не будет никакого Ильи! Святки эти ваши дремучие! – Степан с яростью отшвырнул топор и гневно уставился на старика – А что за Люськой этот инженеришко городской ухлестывал да зазывал ее с собой на Урал, думаете, не знаю я?! А звали его как?! То-то! Не будет вам Ильи! Эдиком назову, и последнее это мое слово! Все, иди с Богом, Николой Петрович, не доводи до греха...

Лицо старика вытянулось от возмущения:

– Чего-о-о? Про Бога вспомнил?! Это ты меня чем пугаешь, нехристь сопливый?! Да я тебя так выпорю, что вся дурь пылью изыдет!

Николай Петрович наступал на Степана с петушиным видом, даже кулачки свои сухонькие сжал и выставил вперед.

– Уймись, тестюшка, ну что ты меня шпыняешь? Я злиться на тебя не хочу, вот и говорю – иди себе домой. Однополчанин у меня Эдик был, всю войну вместе прошли. В честь него назову, и точка. – Степан медленно отступал к сараю и примирительно басил, настороженно наблюдая за разъяренным стариком.

– Это ты себе собаку заведи и назови именем иностранным. А сын тебе родился, душа русская, православная! И нареки имя ему как подобает!!! Ишь ты – Эдик! А чего не Гитлер сразу? Завтра уже привезут жену с дитятей, и чтоб до завтра тебе одуматься, получи вот дрына во вразумление. – И с этими словами, старик неожиданно ловко ухватил прислоненную к сараю жердь и обрушил на несговорчивого зятя. Степан, отчаянно ругнувшись, втянул голову в плечи и прикрылся руками. Затем отскочил в сторону и с жалостным надрывом закричал:

– Ну хватит вам, Николай Петрович. Чего вы меня на все село позорите?

Старик швырнул жердь в сугроб, упер одну руку в бок, а указательным пальцем второй тыкал в зятя на каждое предложение.

– Это ты сам срамоту наводишь. Так и знай, не будет тебе нашего родительского одобрения. Что есть дитя без молитв?! Услада бесам и ничего больше. А как прикажешь за Эдика молиться да записочки подавать? Тьфу! – старик с отвращением сплюнул, – одумайся, Степан. Это тебе мой последний ультиматум. Не дам я тебе внука прусачьим именем назвать.

Николай Петрович развернулся и стремительным строевым шагом направился со двора возмущенного и несчастного зятя, потиравшего ушибленную руку.

– Это как это так не дашь? Это я и без тебя как-нибудь управлюсь! – не очень уверенно выкрикнул Степан в стариковскую спину. Дед резко развернулся, со всем возможным пылом показал дулю и зашагал дальше.

Незадача Степановой семьи обсуждалась всем селом. Степан, хоть и был крещеным, в церковь не ходил, даже по великим праздникам. Любил вставить в разговор при случае «Это у Бога бардак, а у меня всегда порядок». Вообще, молодой фронтовик относился к православной вере терпимо, с условием, что она сама по себе, а он сам по себе. Да полюбилась ему Люда, дочь приходского старосты. Семья Востриковых, несмотря на преследование со стороны советской власти, была глубоко и крепко верующая. Вот и появились в его доме иконы, вот и остался Степан без супружеского общения на церковные праздники и посты. По договоренности, заключенной во время сватовства, Степан никогда и ни в чем, что касалось веры, не препятствовал супруге. Но тут случилось страшное. Как это часто бывает, страшное крылось в прекрасном и радостном. Люда понесла ребенка и всем были радость и счастье. Незадолго до родов занемогла Люда и увезли ее в город в больницу. И недоносила Люда положенного врачами срока и родила сына на две недели раньше. Для врачей пустяк, а для Степана вышло бедой...

Прибежали к нему тогда теща с тестем.

– Степанушка, родила! Сыночек у вас. Только что из города Иван Кузьмич приехал, радостную весть принес. Все, слава Богу, живы и здоровы. Дитятко весь в тебя – четыре кило семьсот грамм!!! Родила она позавчера. Понимаешь, чего это такое?!

– Чего? Первого января выходит. Угадала Людмилка в первый день года родить. – Степан довольно и горделиво улыбнулся. Ну, будем имя подбирать, у меня фронтовой това...

– Чего подбирать-то? - тесть сначала удивился, а потом передразнил. - Первый день года! Самый праздник Ильи Муромского! Такой богатырь родился, да раньше сроку, явственно дадена воля небесная. Чего тут подбирать?! Самый Илья и получается. Богатырь выйдет!.. Сносу ему не будет!

Замолчал Степан. Глядел на счастливых стариков, играл желваками, наливался краской:

– Это языкам вашим старым сносу не бывает. Вы чего лезете? Вы чего лезете?! Нарожают баб, а потом лезут сыновей чужих нарекать. Во вам, а не Илья, – и Степан сунул старикам такую огромную дулю, что она одна им под оба носа сразу получилась. Схватил шапку, выбежал во двор и принялся колоть дрова. А старики ушли гадать, что такое нашло на обычно вежливого и почтительного зятя.

С тех пор прошла уже неделя, за которую Степан наготовил дров года на два, потому что старики то вдвоем, то по очереди приходили увещевать зятя каждый день, да не по разу. Тогда Степан хватал шапку и бежал колоть дрова. Восхищенное село, затаив дыхание, внимательно наблюдало за развитием событий. Кончилось все стариковским ультиматумом. И вот Люда приехала, а согласия стороны так и не достигли.

Когда Степан вернулся с колхозных работ, в избу уже набилась вся семья. В воздухе витала странная смесь радости и напряженности. Иван, недолго подержав сына на руках, с вызовом зыркнул на тестя и обратиться к сыну с фальшивой, демонстративной лаской: «Ты мой махонький... Эд... эдакой карапузик... Ты мой...» Вышло отвратительно и даже придурковато. Степан это понял и, сконфуженно побагровев, сунул ребенка жене. Помявшись мгновение, бросился в сени, где выругался себе под нос и стал судорожно придумывать, чем бы заняться, подальше от общества. Отчаянно махнул рукой, схватил топор и ринулся в дровяник.

Минут через сорок туда заглянула укутанная в тулуп Люда:

– Ну чего, милый муж? До утра колоть будешь или домой пойдешь? – с ласковой улыбкой спросила она.

– Что, ушли они? – глядя исподлобья, поинтересовался Степан.

– Ушли-ушли. – Люда звонко рассмеялась. – Пошли уже, буян ты мой.

Войдя в избу, Степан помялся, словно не к себе домой пришел, а по вызову на партсобрание явился. Передернул плечами, бесцельно прошелся по комнате. Поглядел на малыша, мирно спящего в кроватке, хмыкнул довольно и вновь побрел по хате. Остановился в красном углу, всмотрелся в иконы, протянул горьким шепотом: «Беда мне с вами...» Постоял еще не много и крикнул жене, звеневшей посудой на кухонке:

– Люсь, кушать не буду, не собирай.

– Хозяин-барин. Спать, что ли, тогда давай?

Пока Людмила шептала свои молитвы в красном углу, Степан лежал на спине, с удовольствием тянул носом аромат ладана, пялил глаза в потолок и думал свою думу. Когда теплая супруга скользнула к нему под одеяло и ласково прильнула, облапил ее нежно, чмокнул в макушку:

– Ну, с приездом че ли, милая? Спасибо тебе за сына.

Людмила удрученно вздохнула:

– Степ... Чего ты воинствуешь-то с папой?

– Да это он первый начал... Чего они с тещей лезут, а? Я ведь семье голова, мой ведь сын. Если честно, то мне ведь поначалу без разницы было. Пока не услыхал тестево предложение. Это же надо! Старый человек, жизнь прожил, а такую глупость сморозил. Чтобы именем бывшего твоего хахаля МОЕГО сына назвать! Вот как услышал я это, так и разозлился и теперь заднего ходу дать не могу, да и не желаю.

– Да папа-то и думать про того инженера забыл. И не хахаль он никакой мне, Степ! Вился-крутился, хлыщ этот городской, все меня масляными глазками ел. Я же его враз раскусила.

– Да-а-а? – обиженно протянул Степан – А кто это тогда в гости к вам приходил? И старики твои небось его приветили, об этом все село шепталось. Я как с войны пришел, так Митяй мне это дело вместо «здрасте» выложил.

Люда прыснула сначала в ладошку, потом не выдержала и захохотала в голос, залилась счастливым добрым смехом:

– Степа... Ой, не могу я... Ну и дурачье же вы, мужики...

– Тише ты, хохотунья... Разбудишь ведь... Мальца нашего. Ну, чего ты заливаешься? Мне так совсем не до смеху.

– Степочка, да это батюшка Роман мне присоветовал...

Степан резко сел, сбросив с себя все еще хохотавшую супругу:

– Вот так и знал я, что без благодетеля этого тут не обошлось. Ах ты, поповская твоя морда! Вот уж я тебя за бороду за твою за рыжую, да потаскаю. Сводня в рясе.

Люда совершенно зашлась и стала кататься по постели:

– Ой, племя ваше дурацкое! – потом с трудом села и, то и дело сбиваясь на смех, прояснила. – Степан, да ведь это батюшка мне подсоветовал, как избавиться от этого пижона городского. Как банный лист ко мне прилип этот сморчок. Я и не знала уже, куда деваться от него, ходил все за мной, как морок, да вздыхал и глазки свои блеклые строил. Я батюшке и рассказала да совета спросила. Отец Роман подумал и говорит: «Племя сие лукавое изгоняется постом и молитвою». Потом так по-озорному улыбнулся и научил. Я с папой да с мамой посовещалась, вот мы и устроили этому домогателю гости в пятницу. Наварила я ему гречки. Без соли, понятное дело, пост ведь пятничный. – Люда вновь прыснула в ладошку, с восторгом вспоминая проказу. – Ну, как этот щегол наряженный пришел, так мы сразу к столу. А там посреди стола тарелка гречки стоит и четыре ложки по кругу лежат. А папа сразу же: «Ну, Господу помолимся». Очки нацепил, молитвослов достал и как пошел читать... Со всеми предначинательными псалмами, со всякими молитвословиями... И потом еще покаянный канон ко Господу... в общем, на сорок минут. Мы-то ничего, привычные, а вот гость наш разлюбезный... В общем, помолились, съели по две ложки, а папа трапезу уже завершает: «Ну, возблагодарим Создателя. Господу помолимся». И еще на час. Потом только сели беседовать, как матушка моя на часы глядь и к папе: «Отец, время псалтирь читать». Через час гостя нашего прямо вымотнуло из дому, даже попрощаться не смог по-человечески. И если бы ты не кобенился тогда, так я тебе все это давно уж рассказала бы.

Степан удрученно помолчал, соображая насчет услышанного. Поискал уязвимые места в Людиной истории и, не найдя, обрадовано хмыкнул:

– Ну, тогда еще ладно. А все равно, Ильей сына не назову... Ты сама-то как на этот счет мыслишь?

– А как хотите, мне лишь бы мир и согласие. Ты, Степ, сам-то подумай. Папа ведь мой человек добрый и справедливый. – Степан несогласно фыркнул. – Он нам только добра желает. И раз уж он так взъелся, значит, есть тому причина, это уж точно. Может, помиритесь?..

– Мириться надо, это я сознаю. Дитя ведь не нареченное уж столько дней. У-у-ух, история... По-тестеву не будет, это точно. А если я против его воли сделаю, так того хуже получится, смертельное выйдет оскорбление, а так негоже. Значит, как-то договариваться надо. Я так понимаю, что он не только за Илью, но еще против Эдика. Завтра с ним поговорю. Хочется ему по святкам выбирать, ладно уж, пусть выбирает какое хочет православное имя. Только про Илью пусть и не поминает. На этом точка.

– Спасибо, милый муж. – Люда чмокнула мужа в щеку. – Ангела-хранителя тебе ко сну, родной.

– И тебе того... Добрых снов.

Супруги заворочались, устраиваясь поудобней и ничего не зная о том, что в этот поздний час Николай Петрович еще только возвращался домой, завершив самые решительные приготовления на завтрашние маневры в борьбе за православное имя внука.

Утром Степан, быстренько сходив до колхозного тракторного двора, взял выходной день и прямиком отправился к тестю. Ввалился в избу и уперся в дородную фигуру тещи, преградившей ему путь. Мария Алексеевна, уперев руки в боки, оценивающе впилась в него взглядом. Прочитав на лице Степана нужное выражение лица, смягчилась взглядом и чинно поприветствовала:

– Здравствуйте, Степан Олегович. С чем пожаловали?

– Здрасте, теща. – Степан сорвал шапку. – Поговорить пришел. Мы ведь родные все люди, нехорошо у нас выходит. Вот давайте и пообсудим на утрешнюю голову, без горячки.

Из комнаты донесся деланно развязный голос тестя, страшно волновавшегося с той минуты, как увидал в окошко огромную фигуру зятя:

– Машка! Кого там нелегкая принесла? Скажи, сплю я, пусть позже зайдет.

Теща зажала рот ладошкой, подмигнула Степану и в перевалку пошла в комнату:

– Вставай давай, Коля. Зять пришел с миром.

– А-а-а! Зять? С миром? Это хорошо. – Николай Петрович бодро выбежал к Степану и, уперев руки в боки, едко вперился в глаза гостю. – Ну, заходи, раздевайся, гостем будешь.

Степан примирительно и дружелюбно ответил на взгляд старика:

– Да будет тебе, тестюшка. Не вредничай уже, старый ты брехун. Я ведь взаправду мириться пришел.

Дед подозрительно разглядывал зятя и, убедившись в его искренности, заговорил доброжелательным тоном:

– Ну, ладно, прости меня, коли так. Давай, тулуп-то скидывай вон к печке, да садись к столу. Машка! Чайку нам с зятем сотвори. Ну, говори, с чем пожаловал. Я насчет замириться с родным человеком всегда согласен.

Пока теща накрывала стол, Степан изложил свои условия:

– ...Так что, доставайте святки свои и выбирайте, я ведь не против православного имени, только против Ильи.

Старик вдруг стал таким серьезным и значительным, что Степан поежился и почувствовал себя мальчишкой. Николай Петрович надолго задумался, испытующе и внимательно разглядывая зятя. Наконец старик принял решение:

– Ну, на том и порешим. Хотя оно, конечно, Илья было бы лучше, но раз уж такое у тебя к этому неприятие, то так оно, конечно, не гоже. Одна хоть радость, что не иностранное имя, того ради и согласиться и потерпеть можно. – Старик радостно хлопнул в ладоши. – Мать! Тащи минею за январь, будем внука именовать!

Сидели, уткнувшись в кучу церковных книг. Мария Алексеевна резвилась, предлагала самые неудобоваримые имена и визгливо хохотала. Николай Петрович сердился на нее и просто так, и от важности момента. Углублялся в чтение, цыкая на супругу, а потом предлагал: «А вот, Тимофей? Знатный святой». Степан поднимал глаза к потолку, вдумчиво пробовал на язык: «Тимофей... Тимоха... Тимоша... Не, Николай Петрович. Че-то как-то... Не, не то». Наконец нашли. И звучало-то как... Данил Степанович.

Степан волновался. Чистого, свежего, морозного воздуха было ему мало, и он слегка задыхался. «Данила... Данила Степанович», – снова и снова смаковал он имя своего сына. Он шел в сельсовет официально оформлять рождение ребенка. Ликующие старики побежали к священнику, уговаривать сейчас же, немедленно отслужить благодарственный молебен. Это и хорошо, вечно от них суета и шум. Степан представил, какой спектакль они устроят в сельсовете, когда закончат со своими псалмами и улыбнулся. Взявшись за дверную ручку, глубоко вздохнул и, нацепив безразличное лицо, вошел внутрь.

Председатель Федор Игнатьевич Былинин, худосочный мужичок, в очках с огромными линзами, нервно заморгал, увидев посетителя. Он вскочил из-за стола, выбежал было навстречу, но резко затормозил, ковырнул что-то на столешнице и забежал обратно на свое место. Там он не успокоился, а, напротив, судорожно заметался. Сначала вроде бы хотел обойти стол с другой стороны, потом передумал и сел на стул, но тут же начал вставать, замер на полусогнутых ногах и все-таки сел. На мгновение застыв, он принялся бесцельно перебирать три листка бумаги, лежавшие на столе. При этом он ни разу не взглянул на Степана.

– Здорово, Игнатьич. Ты чего?

– А-а-а... Степан! Здравствуй-здравствуй... Как поживаешь? – совершенно очумело выпалил председатель, словно Степан перед ним мгновенно появился, а не вошел в дверь.

– Нормально поживаю... – Степан с недоумением смотрел на изнывающего от волнения и страха мужика. – Ты чего паникуешь?

– А это я вас попрошу, гражданин посетитель! – вдруг возвысил голос Федор Игнатьевич. – Выбирайте выражения, я все ж таки при исполнении, мне грубить противозаконно. И бить меня тоже уголовное преступление.

– Ты чего, Федор? Здоров ли ты? У меня и в мыслях ничего такого не было. Я по делу к тебе.

– В мыслях не было, это хорошо. Это очень хорошо. Ну, давай, излагай дело свое. – Нервозность председателя нарастала с каждой минутой. Степан пожал плечами и оставил попытки понять, что творилось с Федором Игнатьевичем:

– Сына пришел оформить. Вот все бумаги – мои, Люськины, из роддома справка. Давай, записывай в гроссбухи свои и изволь выдать нам свидетельство.

– Так-так-так... Бумаги... Сына... Ага. Оформить, да? Офо-ормить... – председатель был явно не в себе, он барабанил пальцами, перекладывал подаваемые Степаном бумаги с одного конца стола на другой, складывал их вместе, раскладывал в ряд. Лицо его пошло пятнами, речь стала бормочущей. Наконец он набрался мужества и впервые взглянул посетителю в глаза – Ага. А назвать как решили?

– Данилой решили. Богатырев Данил Степанович получится. Как оно, а? – Степан гордо смотрел на председателя и ждал похвалы.

Но Федор Игнатьевич оторопел. Застыл, словно изваяние, даже бегающие глаза замерли. Во всем лице, которое стало белым как мел, читались потрясение и паралич мысли. Затем жизнь вернулась в его тело и председатель слабо шевельнулся. При взгляде на него было понятно, что Федор Игнатьевич совершенно неожиданно встал перед какой-то неразрешимой задачей и теперь судорожно пытается понять – что же ему делать.

– Данила... – потрясенно проговорил председатель. Затем набрал воздух, обреченно посмотрел в глаза посетителя и едва слышно прошептал. – Не могу...

– Чего не можешь? – Степан недоуменно уставился на председателя. Затем в глазах его появилось понимание. Степан нахмурил брови и тихо, с угрожающей вкрадчивостью переспросил: – Чего-чего ты не можешь?

Теперь, когда стало ясно, что беде все же быть, панический ужас покинул Федора Игнатьевича. В нем осталось лишь мужество обреченного. К сожалению, мужество его было не вооружено никакой правотой, а потому было очень шатким.

– Никак, Степан, не могу я твоего сына оформить с таким именем. Понимаешь? По долгу своего положения, ну никак невозможно.

– Не понимаю! Это чем тебе такое имя не имя?

– Э-э-э... Имя-то, положим, нормальное, на первый-то взгляд... Только вот... Дело это, такое... Понимаешь? Такое... сугубое, семейное... Я в такое дело полномочий не имею... Меня советская власть поставила, чтобы я... Это дело согласия требует... А я...

– Ты чего мелешь, старый хрыч?

– Я не старый еще... В смысле не очень старый, – нервно перебил председатель.

– Я говорю, ты чего мелешь? Ты мне тут хорош придуриваться! – все возвышал голос Степан. И вдруг совсем уже оглушительно рявкнул: – А ну, оформляй!!!

– Не могу, Степа. Я ведь... Согласие надобно... Семейное согласие мне надо... А нету его, согласия-то! А мне надо, Степа. Я ведь обещался... Ой! Я не могу, Степушка. Ведь советская-то власть, она как? «Старикам везде почет», вот как советская власть... А у вас согласия нету... Почету-то старикам не выходит у вас. Надо согласия, Степа, очень надо согласия...

– Да ведь вперед почету старикам дорога молодым значится! Вот и давай сюда дорогу. Оформляй!!!

– Не дам! – взвизгнул председатель. - Не могу. Потому как... Потому как... Потому что молодым дорога одна – к почету стариков. И не проси, Степан, не могу я... Ну договорись ты с Николаем Петровичем. Я ведь... Я не могу, Степа, обещался я...

– Так мы ж с ним уговорились! Сегодня утром и договорились! Они побежали в церковь свою, псалмы радостные петь. Ты ведь неверующий, Федор! Ты чего мне кровь-то пьешь?!

– Я да. Я не верующий. Но Николая Петровича очень уважаю и обещался ему и теперь никак не могу против обещания пойти. А уговор на Илью был...

Упоминание этого имени стало последней каплей. Степан взревел как раненый медведь и вздыбился над председателем, навис над всем столом, сжав огромные кулачищи, вдарил ими по столу и зарычал:

– Ну, все. Одолели вы меня. Пускай теперь с тобой и с этим темным вашим мракобесием церковным советская власть разберется. Хотели вам церкву закрыть? Не дали вы? Всем селом вздыбились? Ну, так теперь прикроют. Совсем уже страх потеряли. Вот я прямо сейчас в райком партии пойду и все обстоятельно доложу, а то управы на вас не стало совсем. А бить вас... Так ведь прибью – потом сиди...

В эту минуту в кабинет ввалились счастливые старики, увидели, что творится неладное, и замерли, растерянно рассматривая открывшуюся им сцену. Степан еще мгновение поедал кровожадными глазами председателя. Затем спокойно выпрямился, развернулся, подошел к тестю, сграбастал его одной рукой за грудки и, оторвав от пола, поднял на уровень глаз. Старик покорно молчал и тихонько перебирал ножками:

– Вот ты какой, тестюшка, оказывается. Я к тебе со всем почтением, а ты интрижки разводишь, мышь ты церковная... Ну так слухай меня сюда. Сына я назову Эдиком. И крестить я его не дам. И ноги твоей чтоб в моем доме больше не было, – Степан говорил тихим от ярости голосом. Потом осторожно поставил старика на место, аккуратно, почти нежно поправил на тесте телогрейку, ладонью стряхнул с его плеча несуществующую пылинку и закончил: – И вертеп ваш прикроют. И на этом до свидания.

Отодвинул старика с дороги и вышел из кабинета. Николай Петрович бессильно сел, растерянно глядя прямо перед собой. Мгновение помолчал, потом глаза его стали наполняться слезами, он обратился к жене взглядом и с жалобной беспомощностью прошептал:

– Ну вот... Забыл я предупредить-то Игнатьича... Теперь беда идет, Машенька... Пошли молиться, ничего больше нам не поможет. Господу, Пресвятой Матери Его и... и... И святому угоднику Илье Муромскому, он ведь все это затеял, ему и выручать.

Подавленные старики двинулись из кабинета, а им в спину неслись горькие оправдания председателя: «…Петрович, я ведь как уговаривались… А уговаривались когда, так про Данилу-то ничего не уговаривались… А уговаривались про Илью… Мы же договаривались, Петрович…»

Оказалось, что старик накануне предвидел подобное развитие событий. А потому Степан во всем селе не смог найти лошади ехать в город. Обойдя несколько дворов и везде получив отказ под благовидными предлогами, Степан все понял. Оценив испуганные и виноватые глаза сельчан, отчаянно врущих про болезни своих лошадей, он пришел в совершеннейшее исступление и ринулся домой. Ввалившись в избу, он так зыркнул на свою супругу, нянчившую ребенка, что та испуганно ойкнула:

– Степ...

– Марш на лавку, – почти не разжимая от ярости губ, приказал Степан и принялся стремительно собираться. Людмила послушно села и молча наблюдала за мужем, не осмеливаясь расспросить его. До города было сорок километров, из них тридцать по большому тракту, где наверняка можно было поймать попутную машину или подводу. Степан оделся потеплее и встал в дверях, уперев руки в боки:

– Кончилось мое терпение, Людмила Николаевна. Слушай же мою мужнину волю. Отныне всяким отношениям с твоими родителями мой запрет. Я сейчас в город, в райком. Уж там-то найду управу на мракобесов этих. В церковь, покуда ее еще не закрыли, я тебе ходить запрещаю. Сына я называю Эдиком и крестить не дам. И подумать даже не моги мне ослушаться! – Степан с такой яростью пригрозил пальцем, что Люда склонилась к ребенку, то ли прикрыв его собой, то ли припав к нему в отчаянии, и горько заплакала, обратившись к мужу лицом, но крепко при этом зажмурившись. Степан мгновение вглядывался в ее искаженные отчаянным горем черты. Решимость его дрогнула, нутро мелко задрожало, но он пересилил себя. Покрепче стиснул зубы, развернулся и твердым шагом вышел, оглушительно хлопнув дверью.

К вечеру он вышел на тракт и почти сразу наткнулся на стоявший на обочине грузовичок-фургон. Довольно хмыкнув, Степан направился к машине. Это был обыкновенный грузовик, в кузове которого размещалась утепленная бытовка с маленьким окошком. На крыше торчала металлическая труба, из которой тянулся теплый дымок. Дверца открылась, и на дорогу спрыгнул человек. Степан был поражен. Ему очень редко доводилось встречаться с человеком одного с ним роста и комплекции. Этот же мужик был выше Степана и, похоже, здоровее его. Настоящий великан. Степан подошел к нему и, сняв варежку, протянул для приветствия руку:

– Здрав будь, человече.

– И тебе здравствуй, прохожий. – Великан пожал протянутую руку. Глаза его пронзительно вглядывались в Степана, волевое лицо было непроницаемым.

– Братишка, мне бы в город, не подкинешь?

– Да отчего же не подкину, место есть. Видно, продрог ты, давай прыгай в кабину, да поехали. Только еду я медленно, мне каждые полчаса останавливаться надо.

– Дареному коню в зубы не смотрят. Спасибо тебе.

Когда они тронулись, изрядно продрогший и утомленный Степан заговорил первым, чтобы собеседнику пришлось отвечать на вопросы. Говорить самому Степану смертельно не хотелось:

– Как звать тебя величать, добрый человек?

– Меня-то? Борей меня звать, – охотно откликнулся собеседник.

– А меня Степан, будем знакомы. Я тут с Гороховки в город добираюсь по срочной надобности, а ты откуда да куда да по какому делу?

– Я-то? Ох, длинная история.

-Ну и слава Богу. Расскажи, сделай милость. – Степан облегченно вздохнул, устраиваясь поудобнее.

– Рассказать? А и расскажу. Ты же мне потом свое дело расскажешь, так и дорога скоротается. Едем мы издалека. Туда поезда не ходят, так я на работе вот машинку испросил под личную ответственность. Я-то в мехколонне работаю и там в почете, мне начальник и одобрил. А надобность у меня такая, значит, случилась. Во время войны был у меня друг задушевный. Мы с ним в одном взводе были. Ну, сам знаешь, как это бывает, с одной плошки одной ложкой хлебали, потом одной шинелью укрывались. Все у нас на двоих было: табак, патроны, радости и горе.

Ну вот, в сорок первом, зимой, во время нашей контратаки сильно моего друга ранило. Две пули от крупнокалиберного пулемета бедро ему прошили, на выходе-то такой шмат вырвало, что мама не горюй. Он как подкошенный упал да сразу же сознание потерял. Я это сам видел, да помочь не мог, в атаку ведь шли. Ну а через пяток минут меня контузило крепко... Санитары, в общем, меня из бою вынесли. А контратаку нашу фашист тогда отбил. Так мой товарищ войну и закончил в списках «без вести пропавших». А после победы его и нашли...

Попал он в плен к фашистам, в концлагерь. Там нога его совсем отвалилась. Собрались уж калеку в расход пустить, да полюбилось одному фашисту умение советского солдата. По дереву мой друг знатно резал, и скульптуры даже мог. Короче, фашист этот его выкупил – и к себе в особняк, в подвал. Мастерскую там приспособил... В услужении этому гаду война и прошла. Товарища моего, понятное дело, в изменники родины определили, и в лагеря на север... Я как узнал, так сразу пошел писать по всем властям да органам. Однополчан собрал, свидетелями мы вызывались. Куда там... Чуть было сами на нары не угодили.

Боевой же наш товарищ совсем занемог. Оно и понятно, уж какой фашист у него изувер был, просто страсть. А потом из плена-то да снова в плен... Да еще и с позором, да с клеймом предателя... В общем, слег он совсем. Уже было Богу душу отдавал, да тут пришла ему реабилитация... Вот его я и везу домой. Из лагеря мне его отдали, родных-то у него вовсе никого нет. Жена была, да курва та еще оказалась, отреклась от него напрочь. Вот у меня боевой товарищ дни свои и докончит, не много ему осталось-то. Дом у меня большой, супруга – натуральный ангел. Будет ему на последние дни любовь, ласка и забота. Заслужил он...

Степан помолчал, потом с чувством заговорил:

– Да уж, брат... Мое тебе уважение сердечное. И сам ты велик, и душа твоя велика.

– Да чего там... Дело-то житейское. Русские ведь мы люди, у нас порода такая. Нам отмерены судьбы такие... – Подумал мгновение и окончательно приговорил: – Русские мы, нам так положено жить и быть.

– Да, русские мы... – задумчиво проговорил Степан. Что-то зарождалось в нем, что-то невнятное. Какие-то чувства, которые он не то что понять не мог, но даже и не ощущал еще толком.

– Сейчас, погоди, проведаю пассажира своего, потом уж и ты свою историю мне расскажешь.

– Да супротив твоей истории, такая пыль, что и говорить стыдно. Я-то думал у меня досада, а после такого...

– Досады малой-то не бывает, она ведь как ржа: малая, да большие железяки точит. – Борис свернул на обочину, хлопнул дверью и ушел в бытовку. Минут через двадцать они поехали дальше и, когда Степан заканчивал свою историю, уже въезжали в город. Борис слушал внимательно, не перебивая. Степану не видно было, как белело лицо его собеседника, как все крепче и крепче сжимали огромные ладони руль, в какую узенькую полосу сжались его губы. Степан увлекся рассказом. С обидой повествовал и сетовал на родственников:

– ...И вот тут-то я и понял, что этот старый хрыч все село подговорил. Никто лошади не дал, вообще никто. Но меня на такой мякине не проведешь, дулю им с маслом. Пускай теперь власть с ними разбирается. К чертовой матери закроют богадельню их, будут знать. Вот уж точно – опиум это для народа. Где это видано... О! Вокзал. Здесь меня и высади, Борис, до завтра тут перекантуюсь, а с утра в райком.

Борис молча остановил машину и стремительно выпрыгнул из кабины. Степан выбрался и пошел к заднему борту, попрощаться. Великан там и стоял, поджидая попутчика. Смотрел на него, не мигая, в упор. И когда Степан протянул руку, тепло и доброжелательно улыбаясь, Борис неожиданно глухим и зловещим голосом проговорил:

– Ты бы, Степан, того... Приготовился.

И с этими словами, обрушил на ошарашенного попутчика сокрушительный удар. Степан покатился кубарем, вскочил на заплетающиеся ноги и был сбит новым еще более сокрушительным ударом. Степана никогда прежде не били. Он бил, а его нет. Поначалу Степан пытался сопротивляться и отвечать, но силы были не равны, а сам он был оглушен первым же ударом. Вскоре свет почти померк перед его глазами, и он лишь пытался прикрываться. Борис задал ему такую трепку, что выбил из Степана всякое сопротивление и вообще весь дух. Вскоре избиение прекратилось. Борис схватил Степана за шиворот, распахнул дверь бытовки и втолкал его вовнутрь, вскарабкался следом и закрылся за собой. На нарах, стоявших вдоль стены, полулежал откинувшийся на высокие подушки и огороженный доской от падения мужчина. Он был одет в свитер с высоким горлом и прикрыт по пояс теплым одеялом. Когда к нему ввалились, быстрым движением схватил шапку и надел ее на бритую наголо голову, низко надвинул ее на лоб. Лицо мужчины было изможденным до предела, фактически это был человеческий череп, обтянутый кожей. Руки, которые он сложил поверх одеял, были тончайшими, какими-то паучьими. Ясные, глубокие глаза со спокойным вопросом смотрели на ввалившихся мужиков.

– Брат, ты меня прости. Пока не спрашивай ничего, я тебе потом расскажу. Просто сними, будь ласков, шапку свою, чтобы этот посмотрел, – Борис говорил спокойно, но с каким-то особым смыслом. Зрение Степана наконец восстановилось, и он смог сфокусировать мутный от побоев взгляд на лежащем. Тот спокойно глядел на Бориса. Глаза лежащего человека стали совершенно бездонными и, казалось, почернели. Он долго вглядывался в своего друга, между ними происходил какой-то неведомый, неслышимый разговор. Наконец он перевел взгляд на Степана, пытливо всмотрелся в него:

– Раз надо, отчего не снять? – Паучья его кисть медленно поднялась, ухватила шапку и стянула ее с головы.

На весь его лоб простиралась какая-то татуированная надпись на немецком языке. Ровные витиевато выполненные в готическом стиле буквы, были густого почти черного цвета. Степан во все глаза смотрел на лоб лежащего перед ним мужчины. Что-то сломалось внутри Степана. Накатывала какая-то обреченность, какая-то мощнейшая волна чувств. Он еще не вполне понимал, что происходит, но вдруг очень четко ощутил себя презренным, омерзительным и жалким человеком. В ушах раздался далекий непрерывный звон, он нарастал, но сквозь него ясно пробивался голос Бориса:

– Знаешь чего тут написано? Знаешь? Я тебя спрашиваю, знаешь ты или нет? Так вот, здесь написано: «собственность Эдуарда фон Кнауфа». Вишь, как оно бывает? Видишь ты или нет, как оно бывает?! А звать моего боевого товарища знаешь как? Знаешь ты, нет?! А вот Илья его зовут. Понимаешь ты, нет? Илья Кириллович Семенов. Вот как его звать. Посмотрел? Посмотрел, я спрашиваю? Запомнил? Запомнил ты, нет? Надобно, чтобы запомнил. Очень надо чтоб запомнил ты. Чтоб до гробовой доски запомнил. А теперь выметайся отсюда. Чтобы духа твоего здесь не было.

И тут душевные силы совершенно оставили Степана. Он бессильно опустился на колени и пополз к нарам, глотая слезы, не сводя глаз с надписи на лбу:

– Илья... Илья Кириллович... Прости меня. Пожалуйста, за ради Христа, прости меня, безумного.

– Да полно тебе, брат. Уж и не знаю, чего там у вас такое с Борей приключилось, но только видно ведь, что осознал ты. А значит, и делу конец.

– А то и случилось, что не брат я тебе... И Борису я не брат... И России-матушке я не сын получаюсь… А-а-а!!! – Степан схватился за голову и стал раскачиваться.

Борис молча смотрел на происходящее, потом поднял Степана с колен, встряхнул его за плечи:

– Ну и полноте. Будет тебе, Степа. Прости и ты меня. А теперь давай, шагай. Я в Бога не очень-то верю, да, видать, есть что-то там такое. Видишь, как случилось-то у нас? Такие совпадения по всем статьям... чудеса прям. И слезы твои для Ильи такое будет утешение, когда расскажу я ему все... Ну, иди с миром, ехать нам надо.

Степан выпрыгнул из бытовки. Выпрямился, глубоко вздохнул, огляделся кругом. И пошел обратно в Гороховку.

***

Люди толпились возле церкви. На крыльце храма стояла и глядела в дверную щелку Людмила. Народ все прибывал, и собралась уже приличная толпа, до Людмилы доносились обрывки разговоров: «…да ну!», «...сегодня ночью приехал откуда-то..», «побитый весь... страх», «...и сразу к батюшке, насилу до утра уговорили...», «...верно, знамение ему было...», «...а ей же нельзя в церковь сорок дней входить, после родов-то, очиститься должна...», «...а может, сам Илья Муромец с небес сошел да рыло-то ему и начистил, кто еще такого бугая одолеет?», «...церковь ведь грозился закрыть, а вот поди-ко ты...», «..как так крестным? Председатель?! Он же неверующий...», «а вот теперь верующий. А крещеный-то он с детства...» Люда глотала слезы и вслушивалась в происходящее в храме. Вот батюшкин слабый, красивый говор: «Отрекаешься ли сатаны и служения ему...», а вот Федора Игнатьевича: «Отрекаюсь» – торжественный, радостный...

Наконец двери распахнулись, в створе появился светящийся от радости Степан с ребенком на руках. Нос его был распухшим, губа разбита, под глазом огромный синяк. Он торжествующе оглядел народ. Потом перехватил сына двумя руками, торжествующе вздел его перед собравшимися и радостно воскликнул: «Ну что, люди добрые?! Принимайте нового односельчанина! Православного мужичка Илью Степановича Богатырева!»